Изображая убийцу Василий Степанов о том, на чем стоит «Дом, который построил Джек» Изображая убийцу Василий Степанов о том, на чем стоит «Дом, который построил Джек»
-->
В прокат выходит новый фильм Ларса фон Триера «Дом, который построил Джек». В историю о серийном убийце Джеке с амбициями большого художника фон Триер упаковал кровавый дайджест из собственных фильмов, усердно подмигивая публике Каннского фестиваля, где прошла мировая премьера картины. Если раньше фон Триер просто манипулировал чувствами своих зрителей, то теперь не стесняясь бьет их молотком по голове — подобно герою его же знаменитой короткометражки из альманаха «У каждого свое кино»
Экран темен, как безлунная ночь в прерии. Плещет вода, слышны шаги. В этой мокрой тьме, где еще не стал свет, печальный мужчина помладше обращается к печальному мужчине постарше, предлагая рассказать несколько историй, чтобы скрасить путь. Старший не возражает — дорога предстоит долгая, целых два с половиной часа. Именно столько идет новый фильм Ларса фон Триера «Дом, который построил Джек», разбитый, как любит этот режиссер, на части. Только на этот раз не на главы, а на инциденты. Преступления.
Главный герой фильма, как рассказали еще до премьеры в Канне все газеты мира, серийный убийца (Мэтт Диллон). Его зовут Джек. Он живет в весьма условной триеровской Америке (где режиссер, как известно, никогда в жизни не бывал, но очень любит о ней поговорить) условного начала 1970-х, когда можно было зачитываться публикациями о похождениях Зодиака, семьи Чарли Мэнсона и героев сериала «Охотник за разумом». Джек тоже не прочь прославиться — из трупов выкладывает занятные композиции, фотографирует и высылает в редакции, подписавшись «Мистером Изощренность». В остальном Джек принципиально старомоден: пластинкам Боба Дилана предпочитает записи Гленна Гульда. К пианистской практике, кажется, отсылает и структура фильма: пять инцидентов — это в своем роде «пять легких пьес», которые должен затвердить начинающий пианист, прежде чем перейти к чему-то посложнее.
И тут важно ответить на вопрос: кого фон Триер считает за новичка? Вариантов может быть по большому счету два — себя самого или зрителя. Второй предпочтительнее. «Дом, который построил Джек» — это прежде всего большая экскурсия по фильмографии режиссера. Подчас буквальная, с цитатами, как в каком-нибудь синефильском видеоэссе,— тут тебе и «Европа», и «Меланхолия», и «Королевство». И особенности структуры (деление на главы, диалог, просветительские вставки — как в «Нимфоманке»), и магистральные мотивы (женщины, насилие, артистическая импотенция) напоминают о старом добром фон Триере, остро желающем своего зрителя хорошенько вздрючить, а если не проймет, то хотя бы над ним посмеяться.
Раньше фон Триеру было достаточно камешка в ботинке, но в какой-то момент он всерьез решил, что нужно дубасить молотком по голове. При просмотре нового фильма неслучайно вспоминается его короткометражка 2007 года из каннского альманаха «У каждого свое кино». Это было почти 12 лет назад — именно столько времени понадобилось и Джеку, чтобы набить трупами взятую в аренду морозильную камеру. Брутальное насилие, показанное в «Доме, который построил Джек» крупным планом и с привычным для современного киноэкрана смакованием, вывело кое-кого из себя на премьере в Канне — словно фон Триер и в этом году положил за пазуху смокинга молоток: дальнейшим продвижением фильма занялся возмущенный твиттер.
Обманулись, кажется, все: зрители писали о вопиющей сцене с утенком или Райли Кио, которой пришлось примерить на себя участь святой Агаты (есть ли партия хуже для бывшей модели Victoria’s Secret?), но при этом сочувствовали антигерою в финале, откровенно переживая за возможность хеппи-энда. Спасется или нет? Фон Триера часто называют манипулятором. Но манипуляция ли здесь? Или просто обнажение тех простых правил, по которым функционирует кино, приводя в действие механику зрительских эмоций. Чтобы смотреть на героя, нам нужно его любить. Верно и обратное: если камера задерживается на герое достаточно долго, мы поневоле начинаем ему сопереживать, подыскивая оправдания любым злодействам. Из повествования, которое в этом фильме ведется от лица убийцы, любезно устранены всякие намеки на мотивы содеянного. Зачем убил? Почему?
Не стоит оскорблять искусство такими низкими вопросами, говорит нам фон Триер. И смеется. Его Джек, конечно, художник. Автор в той же степени, что и Гитлер, Сталин, Мао, Муссолини — такой у режиссера синонимический ряд. Фон Триер, как мы знаем,— это тролль уровня «бог», и прославился он на этом поприще задолго до изобретения социальных сетей. Как любой тролль, он неизбежно утомляет, потому что никак не может остановиться: ему все мало. Но, к счастью, он и сам это понимает, и потому избыточность превращается в художественный прием. «Дом, который построил Джек» стоит на гротеске. Это пранк, растянувшийся на два с половиной часа. И, кажется, он целиком сделан для Каннского фестиваля, когда-то вырастившего гигантский скандал из брошенной фон Триером на пресс-конференции «Меланхолии» шутливой ремарки о фюрере. Конечно, возвращение датчанина на красную дорожку главного фестиваля было запрограммировано. Но он сделал так, чтобы это случилось под ручку с Джеком. Случайно ли по блеклой материи фильма рассыпаны красные пятна? Или это напоминания о сладких инцидентах самого режиссера — его каннских дорожках?
Сделав зрителя невольным соучастником своего кровавого лирического героя, сам фон Триер выбирает себе альтер эго поизящнее — это Вердж, Вергилий в исполнении Бруно Ганца (не будем также забывать, что «verge» в переводе с английского — «край»). Вердж — на полшага впереди заплутавшего в сумрачном лесу, объяснившего все на свете обсессивно-компульсивным расстройством и детскими травмами Джека. И он ведет его туда, откуда нет возврата. Он усмехается культурным ремаркам Джека, его экскурсам в готическую архитектуру и творчество Уильяма Блейка. Знает, чем все кончится,— и, собственно, появляется как раз к финалу, когда мы уже успели поверить в безнаказанность убийцы-артиста и забыли расхожую истину о несовместимости гения и злодейства.
В прокате с 6 декабря
Ларс фон Триер о том, из чего построен «Дом, который построил Джек»
Каннская публика, которой по большому счету и посвящен новый фильм Ларса фон Триера, встретила его растерянностью: сотня зрителей покинула зал, оставшиеся устроили съемочной группе десятиминутную овацию. Чтобы как следует подготовиться к этому непростому выяснению отношений режиссера со зрителями и с самим собой, Weekend изучил, что фон Триер говорил о том, что нам предстоит увидеть, услышать и понять, задолго до того, как в дело пошел молоток (точнее — автомобильный домкрат)
Мы поместили историю [«Рассекая волны»] в прошлое, в данном случае в 70-е, чтобы подчеркнуть ее значимость. Если перенести рассказ в иную историческую эпоху, это сразу придаст ему вес. Я прекрасно помню вступление к «Психозу». Там указание точного времени на самом деле не имеет никакого значения для сюжета — кроме того, что мы должны воспринимать все происходящее как основанное на реальных событиях.
Как-то в детстве я нарисовал гигантский автопортрет огромной каплей крови, и я помню, как вся моя семья переживала и стыдилась настолько ярких проявлений моей мании величия.
По большому счету все мои фильмы об этом и только об этом. О людях с принципами, которые они пытаются применить на практике, после чего все оборачивается чистым адом.
Это невероятно красочная страна, которая на очень многое оказала влияние, но эта вот слепая вера в индивидуальную инициативу — она, как мне кажется, довольно опасна и с политической точки зрения малосимпатична .
Моя мама была просто помешана на архитекторах. Ну и пожалуйста, вот я сижу в том доме, который мама считала прекрасным.
Мне было очень-очень важно показать свой первый фильм Андрею Тарковскому — и он ему очень не понравился. По его мнению, это была чушь собачья. Но мы бы перестали его уважать, если б он сказал что-нибудь другое.
[Данте, наверное, было интересно писать «Ад», а «Рай» получался труднее.] У меня тоже так было раньше. Зло легче описать. У него больше обличий, и оно подразумевает большее количество изобразительных решений, в то время как добро — вообще никаких.
Вся та боль, которую я вложил в свое образование, и становление, и мою жизнь вообще… с учетом ее было бы совершенно абсурдно делать в результате какое-то дерьмо. Тогда бы я просто заплатил совершенно неадекватно высокую цену за то, чтобы зайти в Леголенд.
Я мог бы, конечно, снять что-то более автобиографичное, рассказать о… ребенке. Маленький Бергман ведь задействован в каждом фильме Бергмана. Но мне кажется, что я что-то такое и делаю, просто не так очевидно.
Дрейер хотел дать им яду. Он счел, что будет слишком жестоко зарезать детей ножом, как обстояло дело у Еврипида. Слишком кроваво. Пусть они лучше просто уснут. Я решил сделать все это более драматичным. И, по-моему, моя версия [«Медеи»] больше задевает за живое. Мне показалось более эффектным повесить детей. И более последовательным. То есть либо мы их убиваем, либо нет. Поступок должен выглядеть таким, какой он есть.
В киношколе ненавидели сцены с дождем. Но я возражал, указывая на преимущество таких съемок на практике: если в назначенный день будет идти дождь, съемки не придется отменять. Такого рода аргумент они приняли.
Где бы я ни был, я всегда чувствовал дискомфорт от того, что я не дома, далеко от своей комнаты.
Я сильно увлекался Дэвидом Боуи, а он-то частенько расхаживал в нацистской форме. И я старался ему подражать. Думаю, так отчасти выражался мой протест против матери. Она во время войны участвовала в движении Сопротивления.
Как насчет твоего видения женщин, у тебя оно есть? В самом вопросе уже заключен негатив. Как будто я беру весь женский пол, прогоняю его через мясорубку, и из полученного фарша как-то следует мое видение женщин. Какое у тебя видение женщин? Всем почему-то интересно задавать этот вопрос именно мне. Естественно, у меня нет никакого видения женщин. Просто я изображаю женщин чуть более усердно, чем это делается во многих других фильмах, потому что женщины меня чертовски занимают.
Концовка фильма должна состоять из двух минут свободного самовыражения «жертвы» фильма. Одна лишь «жертва» самостоятельно должна определять содержание и одобрять эту часть завершенного фильма. Если в фильме нет противостояния между авторами и участниками, в нем нет «жертвы» или «жертв». Это следует объяснить отдельным текстом, который должен быть вставлен в конец фильма.
манифест Zentropa Real
Бывают песни, которые начинаются… Ну как эта детская, например: «Я знаю, где ласточкино гнездо, но больше я ничего не скажу». По идее, она должна была бы на этом и закончиться. Или вот строчка из песни Сёс Фенгер «В глубине души», которая всегда меня завораживала: «Мне сложно понять бессмысленную жестокость». То есть, казалось бы, кто с ней не согласится, да? Однако она не исключает, что бессмысленную жестокость можно понять. Это просто сложно.
Я всю жизнь изобретал всевозможные штуки, которые так никто никогда и не пускал в производство. Я, кстати, как-то изобрел сумасшедше прекрасное кресло. Хитрость была в том, что кресло поддерживало тебя со всех сторон, а если ты хотел поменять положение, нужно было просто изменить давление, сменить позу и снова выкачать воздух. Оно и правда было прекрасное. В него еще можно было бы упаковывать стекло.
Это тоже влияние Тарковского. Он использовал Баха. Я просто пошел еще дальше и взял хоралы. От этого фильм получился еще более пафосным, но, по-моему, это хорошая музыка.
В протестантской церкви ты можешь обращаться только к одному, и то он никогда ничего не отвечает. Мне очень симпатично, что, вместо того чтобы все время говорить: «Ладно, ладно, понял, я грешник»,— ты можешь сказать: «Ладно, ты вот говоришь, что я грешник… допустим, но я теперь хочу послушать альтернативное мнение». И потом ты идешь к другому святому, к Деве Марии, например, и получаешь женскую точку зрения на вопрос. Ты ей говоришь: «Слушай, ну неужели я действительно должен страдать целую вечность?» — «Нет!» — отвечает она. «Так как же! — говоришь ты.— Вот бог сказал».— «Ай, ну ты же знаешь бога. Конечно, ты не должен страдать целую вечность из-за такой ерунды».
Я достиг так называемого возраста биографий. Родители тоже в свое время говорили, что наступает возраст, когда тебя больше не интересуют выдумки, а интересуют одни факты. Сейчас мне кажется ужасно интересным, что люди делали. Еще я смотрю какие-то естественно-научные передачи по вечерам — об Арденнской операции вот, например. Потому что именно по вечерам мне особенно сложно бороться со страхом.
Я мыслю следующим образом: если я не способен контролировать какой-то процесс, то лучше уж придумать такие условия и правила, при которых я окажусь не в состоянии контролировать что бы то ни было.
Для того чтобы тебя полюбили, нужно, чтобы тебя заметили, это понятно. И если тебя должны любить в удалении, понадобится очень много любви, чтобы ты почувствовал себя любимым хоть чуть-чуть. Так что над этим нужно работать.
Это тоже странное такое самобичевание с моей стороны, потому что гораздо проще было бы сказать: «Как же хорошо, что люди мне улыбаются», а не вести себя как идиот, только чтобы еще больше повысить ценность этих улыбок.
Один из главных моих приемов заключается в том, что я беру зрителя за руку и проверяю, насколько близко к краю пропасти я могу его подвести. Как далеко может зайти история, прежде чем зритель заподозрит, что она не имеет отношения к действительности.
Я помню, как смотрел на соседей, возившихся в саду, и думал, что на самом деле происходит у них внутри, какие мотивы заставляют их говорить и делать то, что они говорят и делают. Что, если вообще все, что они говорят, противоположно тому, что они в действительности делают? Что, если я совершенно не знаю их побуждений, которых они ничем не выказывают? Может быть, они кого-то убили, и труп лежит где-то прямо у них за спиной. И это было такое откровение! Это не самая веселая мысль, но зато довольно интересная. Все мои фильмы показывают изнанку людей, которые выдают себя за тех, кем не являются.
Я считаю своей задачей показывать то, что обычно не решаются показывать по разным моральным причинам. Очень важно, чтобы все существующее было описано. Даже эстетическое описание конца света нельзя скрывать, потому что оно продумано, сделано, оно существует, а все, что существует, должно быть показано.
Мне проще найти оправдание себе и своим мыслям, если дать выразить их женщине. Когда я пытаюсь воплотить то же самое в мужском образе, получается только грубость и жестокость.
Мы устроили в сарае большую мультипликационную студию, в которой мы мальчиками рисовали на целлулоиде и надеялись сделать что-то вроде студии Диснея — в амбициях у нас недостатка не было. Иногда я покупал кукол на стальном проводе, которых легко было ставить в разные позы. Они тогда бегали по кухне, или мы надевали им что-то на голову.
Я бешусь, когда меня предают. Тогда я просто закрываюсь. Самое страшное наказание, которому я могу подвергать свое окружение,— это наказание молчанием.
Если бы мне надо было назвать место, в котором я чувствовал себя максимально защищенно и хорошо, я назвал бы окрестности лесного озера. Которые, судя по всему, ад в чистом виде .
Я, пожалуй, сказал множество идиотских вещей именно для того, чтобы подчеркнуть, что я существую. Лучше всего я чувствую себя в радикальной позиции, в удалении от всех. Играя во всякие военные игры, я вообще выступаю в самой недостойной из возможных роли: снайпера, который лежит с оптическим прицелом в безопасности подальше от всех и расстреливает всех одного за другим. Ну то есть непорядочнее некуда, да?
Я не знаю названий всех деревьев в лесу. Всех растений. Некоторых — да, но не всех. Правда, я ужасно расстраиваюсь, когда не знаю чего-то от и до!
Наполеона тоже, говорят, очень хвалила мама — похоже, это все, что нужно для успеха. Она наверняка рассказывала ему, что он красивый и высокий парень.
Провокация — это часть фильма. Не наоборот. Я не снимаю фильмы для того, чтобы провоцировать.
Просмотр «Зеркала» был духовным переживанием, потому что передо мной открылись миры, о существовании которых я не знал, но к которым сразу почувствовал симпатию. И почувствовал себя в них как дома. Мне хочется верить, что у нас есть в каком-то роде коллективная уверенность в том, что эти вещи существуют, потому что мы их ощущаем — просто бессознательно. Поэтому нам и кажется, что мы их узнаем, когда видим в каком-то произведении искусства.
Может, я не очень хорошо знаю серийных убийц, но я немного знаю психопатов. И я никогда никого не убивал. Но если бы решился, вероятно, моей жертвой стал бы журналист.
Югославия — это рай на земле. [Моя мать] как-то побывала там с какой-то делегацией и всю жизнь потом считала, что это самая счастливая страна на земле, потому что там по улицам бегают маленькие пятнистые поросята — это же такое очевидное проявление свободы. По утрам обязательно нужно пить сливовицу, тогда не будет проблем с пищеварением. И слово-то какое красивое: сливовица!
разговор с богом
Я подумал, что было бы смешно, если бы Эмили сама отвечала себе голосом бога, тогда получалось бы, что это говорит ее высшее «я». Так бог получался интереснее, потому что она пропускала его через свое восприятие: «Бесс! А ну веди себя хорошо!» — «Я стараюсь, я стараюсь!»
разговор с критиком
Меня настолько спровоцировало, когда меня попросили… justify yourself, потому что я считал, что это я пришел показать сделанное мной кому-то, кто должен был просто посмотреть и оценить. Скорее это я мог бы потребовать justify yourself.
разговор с самим собой
Моя мать как-то сказала, что я хорош: «Ты сделал все просто здорово, ты снимаешь отличные фильмы». Что, разумеется, не было правдой, но я в это верю. Так я всегда останусь современным. Я просто скажу сам себе: «Молодец, Ларс, ты сделал очень современную штуку» — и сам отвечу: «О, спасибо большое».
В одном том, что бог создал этот мир, есть что-то садистское. Сотворить столько живых существ, которые могут выжить единственным образом — пожирая друг друга! Стоит тебе сделать вдох, прогуляться, съесть что-нибудь — ты автоматически разрушаешь миллионы жизней.
сила и слабость
Каждый раз, когда я смотрел на отца, мне казалось, что я вижу его еврейскую душу. То есть я мог представить, как он идет к вагону для скота, который отвезет его в концлагерь, и до самого конца не теряет вежливости и самообладания. Как их ведут в душевые, и он говорит: простите, я протиснусь тут, спасибо. Принимающе. Забавно, потому что принятие можно воспринимать и как силу, и как слабость.
В принципе, я боюсь всего на свете, кроме кино.
У меня очень романтическое отношение к художникам, как по мне, они должны стоять на пороге безумия, чтобы суметь заинтересовать. Мне совершенно плевать на то, достигнут ли они прояснения, и мне не нравятся поздние работы Стриндберга и Мунка. Они оба мне милее всего именно в период сумасшествия, когда они действительно в самой высокой точке безумия.
Для твоего ментального здоровья полезно признаться в том, что ты убил дочку соседа, потому что признание значит, что ты уже на пути к выздоровлению.
В моей семье любая охота или рыбная ловля считалась садистским убийством. Как же, как же, бедненькая рыбка попадется на этот ужасный крючок. Но меня все это манило — чего стоит одно только напряженное ожидание после того, как ты закидываешь блесну. Какие открываются возможности! Но при этом я болезненно люблю природу, так что я постоянно убирал улиток с плитки, чтобы на них никто не наступил.
Не стоит недооценивать драматургическое влияние Дональда Дака на целое поколение. Я абсолютно уверен в том, что следы комиксов про Дональда Дака можно найти во всем, что я делаю. Там дядюшка, тут тетушка, с такими-то характерными чертами. Кузен-идиот и кузен-счастливчик. Мне, правда, кажется, что я много думаю о Дональде Даке, когда пишу [«Меланхолию»]. В конце концов, Дональд Дак гораздо более меланхолический тип, чем Микки-Маус.
Я помешан на своих фильмах. На фильмах, которые я только что закончил. Но потом я их подолгу не смотрю. Это как с детьми — вы без ума от своего только что родившегося ребенка, а потом спустя сколько-то лет вы типа: как там его зовут?
Он немного напоминает поп-арт, правда? Нацизм, я имею в виду. Они думали: ничего себе, как нам поперло. Так что и идеи хватали без разбору: о, это хорошо, это мы возьмем. И тут оказалось, что евреи должны стать бензином для костра. Yes! Давайте тогда построим еще такие специальные лагеря. Кто-то встал и сказал: да ну нет, слушайте, этого мы сделать не можем. Да иди ты, еще как можем!
Я боюсь неловкостей. Так что мое чувство юмора — это ходьба по канату, и падение для меня самого так же опасно, как и для всех остальных. Остальные, по крайней мере, могут просто отойти подальше.
Еще немного Ларса фон Триера — Журнал «Коммерсантъ Weekend» №42 от 30.11.2018, стр. 11 "
